Я его и сейчас люблю

Я ЕГО И СЕЙЧАС ЛЮБЛЮ!
(письмо деду)

Опубликовать

ИНЕССА ШЕВЦОВА,
актриса Нижегородского областного драмтеатра (г. Саров).

Привет из 2010 года!
Здравствуй, дедушка Саша! (или лучше по отчеству – Александр Алексеевич? Не знаю, как вернее)
Надюша хотела попрощаться с тобой перед вашей отправкой. Ей сказали, что ты на станции. Она всегда была легкая, спортивная – в детдоме стояла на самой вершине пирамиды. Кто кроме твоей Соломинки смог бы туда забраться? Как она бежала в тот день… Бежит, а мимо нее сначала медленно, а потом все быстрей, быстрей проплывают вагоны. В них стоят лошади, много лошадей и люди. Их тоже много. И где-то среди них стоишь ты…
Она увидела тебя, и ты тоже ее увидел и даже помахал рукой. Или ей это только показалось? Вот такое получилось у вас прощанье. Хотя, вообще-то ей еще повезло.

22 июня. Ты услышал о войне по радио. Был выходной, вы, как обычно, собирались всей семьей пойти гулять. После объявления, Надюша собрала все, что полагается в подобных случаях: бритвенный прибор, белье и ты, как было написано в военном билете, явился в военкомат. Армия нуждалась в кавалеристах, а ты на лошади сидел очень сносно, потому отправили тебя в учебный полк – с лошадьми «контакт налаживать» и основам боя подучить. Полк этот находился недалеко от родных Лисок и за пару недель до фронта ты смог заехать повидаться со своими. Помнишь, лошадь отвязалась и понеслась, а на улице – дети? Ты бросился за ней, догнал и повис на шее.

Надюша говорила, ты хотел в Берлин на белом коне въехать. Мечтал или шутил? Белый конь – большая редкость.

«Конечно, хочется поделиться переживаниям, которые вы испытали, а так же и я. Но дорогая моя, пойми, что известно как тебе, а так и мне, ведь только подумай, такое положение, как у нас, у очень многих».

Да, они жили, как все. После работы Надюша шла в госпиталь. Наверное, не десятки, и даже не сотни, а тысячи километров бинтов перестирала она за два неполных месяца. Но не меньше, чем в чистых бинтах, раненые нуждались в поддержке, добром слове, заботе…

Привезли капитана с перебитыми ногами, он пистолет из кобуры выхватил и кричит: «Не подходи! Стрелять буду!». Никто и не подходил… Кроме Надюши. Не знаю, как, но смогла она его уговорить-успокоить. Капитан оружие отдал и затих. Когда он лежал уже без ног, иногда в забытьи за то место, где раньше кобура была, хватался и опять кричал: «Не подходи! Стрелять буду!»

Надюша всегда действовала на него успокаивающе. Может, потому, что до войны работала в садике, а раненные иной раз были не лучше детей?

За отдельной ширмочкой лежал обгорелый Летчик, ноги и руки привязаны – чтоб не касались кровати. Это был не человек, а сплошная рана. Мучился страшно, правда, не долго… А однажды солдатика привезли. Ранение у него было… Интересное. Раны ему только замужние обрабатывали – девушки стеснялись. То место, которым обычно сидят, все в дырках. Через эти «туннели» каждый день протаскивали бинты с лекарством – чтобы не было нагноения. Налеты немецких самолетов шли не по одному разу в день. Иногда приходилось детей в доме закрыть и торопиться в госпиталь – на дежурство. Как-то возвращается – Светланка ей навстречу бежит. Веселая такая: «А нас бомбили!» В три года это, наверное, забавно.

Надя так и не смогла привыкнуть к смерти, а одну вовсе до сих пор вспоминает. Разбитый трамвай, рядом с ним лежит девушка. Летнее платье, светлое такое, легкое, задралось, то ли от ветра, то ли от взрывной волны, а под ним – пустота – ног нет!

Однажды Надя с твоей сестрой Верушкой пошла на реку – воды набрать. Обстрел начался. Они на землю упали, а перед собой ведра поставили – защита вроде! Молодые были, глупые. Как стрельба закончилась, к реке спустились, а по ней наш солдат вниз лицом плывет – шинель распахнулась, как крылья – на плаву его держит.

Когда немцы подходили к Воронежу – командиры для жителей открыли бойню и хлеб-завод – все разбирайте, чтоб врагу не досталось. Твои тоже пошли. Верушка наклонилась над бочкой с патокой – зачерпнуть хотела, так вниз головой в бочку и ухнула. Потом волосы пришлось отрезать – сладость отмыть не смогли. Немцы взяли половину Воронежа (ту, где жила мама Катя) так стремительно, что уехать твои не успели. Да, честно говоря, не очень и стремились – надеялись, что все обойдется... Во двор дома вошли несколько солдат: «Матка, фьють». Мама Катя, как стояла около кровати, так и упала на нее. Бить не стали, дождались, пока придет в себя, и молча указали на дверь. Надюша с детьми и мама Катя выскочили во двор, в чем были. Ночью заснуть не могли – как же так – ничего не взяли: ни одежды, ни посуды? На вторую ночь Надя решилась вернуться в дом, хотя знала: застанут – повесят на воротах. Взяла одеяло, зимнее пальто, кастрюльку и буханку хлеба. Утром их погнали на станцию. На окраине пришлось идти мимо городской психбольницы. Больные, никогда не видевшие рядом с местом своего обитания такого скопища народа, высовывались в окна, смеялись, подмигивали проходящим, кто-то даже грянул песню: «Дуня я, Дуня я, Дуня ягодка моя». На станции «жильцов дома скорби» никто не увидел…

В то лето стояла жуткая жара. Надюша шла в зимнем пальто: им можно будет укрывать детей. За плечами – рюкзак, на руках «Белый грибок» – младшая дочка Аллочка – ты так звал ее за белые кудряшки. За подол держалась трехлетняя Светлана. Нос обгорел, ноги в волдырях, но топает. Подошли к мосту – тормозит машина. Немецкий офицер говорит через шофера (то ли русского, то ли говорящего по-русски): «Садись». По колонне идущих пролетел шепот: «Куда Надю повезли?» Сели. Немец спрашивает у Светы: «Где твой папа?» «Фашистов бьет» – матери голову на плечо и тут же заснула. Надя подумала: «Все… Конец. Главное, чтобы всех сразу…». То ли шофер не перевел, то ли немцы тогда еще не такими озверевшими были, или девчонки его собственных детей напомнили… В общем, живы остались. Офицер их почти до самой станции подвез и дальше по своим делам поехал.

Погрузили в товарные вагоны. Жара, вонь, теснота. Ехали долго. Когда поезд стоял, пили из луж: платок на воду клали – чтобы грязь в рот не попала. Однажды возле реки остановились. Народ обрадовался – может, окунуться удастся? Спустились к реке, а на берегу – вши кишат, по всему берегу ползают. Надя такого никогда ни до, ни после не видела. Старушку, которая рядом сидела, из поезда высадили – по ней вши ползали: брови и волосы от этой гадости шевелились. В дороге умерла твоя племянница Валюшка. То ли от воды из луж, то ли от мяса – того, что с бойни принесли. Нина, сестра твоя младшая, последний кусок перед дорогой пожарила и дочку накормила. Твоим не оставила – слишком мало еды на всех получилось бы. Может, мясо то слишком жирным и тяжелым для двухлетнего ребенка оказалось?.. Как поезд стал посреди поля, могилу вырыли. Слава Богу, закопать успели…

На Украине Надюшу поразило, что во многих домах «чоловикы» были. В Воронеже из мужиков – одни старики, мальчишки да больные, вроде Еры Зоиного оставались, а тут – все женщины с мужьями? Оказалось – в начале войны немцы отпускали домой тех, кто в плен сдавался.

В Погребищах, куда твоих привезли, жить им пришлось три года. «Надюша, запомни, что пережитое нужно забывать и стараться устраивать будущую жизнь т.к. переживает каждый преданный человек своей Родины. Правда, не все в равной степени, кому приходится легче кому труднее, но помни «Война», а самое главное враг «нечеловеческой натуры», который не считается, ни с кем. А уж тем, кто был, как вы в оккупации…».

Не знаю, возможно, да и нужно ли забывать то, что пришлось пережить твоим на Украине?.. Помнишь, Света годика в два, когда ты уходил на работу и спрашивал, что ей вкусного принести, отвечала: «Колбаски и ситро»? Ты всегда приносил. В оккупации про эти деликатесы пришлось забыть. Нине, правда, удалось устроиться на работу на птицефабрику, что было большой удачей – немцы разрешали иногда забирать домой расколовшиеся яйца. Чтобы Нину не отправили в Германию, Светланку твою научили называть ее мамой – с детьми не угоняли. Представляешь, оказывается, картофельную кожуру, ну, ту, которую срезают перед варкой, можно сажать! Если она с глазками, конечно. Вырастает в настоящую картошку – Надя проверила.

На жизнь мама Катя и Надюша зарабатывали шитьем – они же замечательные портнихи. Желающих было немало. Однажды немецкий офицер им шинель принес – она ему не по размеру была – надо было уменьшить. Шили и тряслись: вдруг не понравится – разговор будет короткий. Вроде, довольный ушел, правда, денег не заплатил. Но и то хорошо, что живы остались. Была у них постоянная заказчица, очень красивая женщина, муж у нее был немой, из поволжских немцев. Его потом расстреляли за связь с партизанами: выдал кто-то... А в общей могиле, вернее, яме, куда сбрасывали трупы, сверху лежали двое мужчин в одинаково вышитых сорочках – отец и сын, донес на них какой-то гад. Мало ли разве было в то время сволочей?

Через два дома муж-украинец три года в подполе свою жену прятал, а нелюдь донес – убили обоих. Украинцы-полицаи были хлеще немцев. У Надюши всегда жили собаки. В детстве, она умудрилась приволочь «кутика» – Цыгана – даже в детдом. Обед свой с ним делила. Долго переживала, что пришлось расстаться – не положено собак держать в комнате. Первый раз отдала – вернулся. Привязь оборвал и с веревкой на шее прибежал обратно. Пришлось в выходной день на рынок вести: отдать тем, кто за рекой живет. Больше не возвращался. На Украине Надя тоже умудрилась собаку завести – маленькую, беленькую – Белку. Полицай к ним во двор зашел, а она на него лаять взялась. Он винтовку вскинул и выстрелил в шею. Надюша ее потом еле выходила.

Твои не были ни подпольщиками, ни связниками партизан. Правда, пару раз, идя в лес за ягодами, и встретив наших парашютистов, переодетых в гражданскую одежду. Помогли продуктами и показали, как обойти немецкие посты. Это тоже, конечно, был риск – за подобное расстреливали. Но одно то, что они выжили в таком аду и остались людьми – разве мало?

Ты прав, когда пишешь, «то, что подросли дочки и, что они живы это отношу к твоей материнской любви и переживаниям которые тебе встречались на пути». Надюша еще в Воронеже могла уйти добровольцем на бронепоезд – ее туда звали, но как она могла бросить детей? Она сама сирота с семи лет и вдруг оставит дочек? Была бы одна – не задумалась. А с ними – не смогла. Правда, как считаешь? Бронепоезд всю войну прошел и назад вернулся почти без потерь. Может, надо было все-таки на фронт пойти? Там ведь решалась судьба всей Родины, а здесь – только одной семьи?..

Освободили их под самый Новый 44 год. Долго грохотала канонада, потом наступила тишина. Кто на улице – свои или все еще немцы – непонятно. Высунуться – страшно. В конце концов, мама Катя не выдержала: вышла во двор, вернулась радостная: «Матом ругаются! Значит, наши!» Потом в избу, вернее, «через нее» потянулись солдаты. Надюша быстро накрыла стол – не богатый, но кое-чем «перехватить» можно было. Наши шли в полушубках, на веревках болтались рукавицы, валенки размокли и стали неприподъемными – зима в том году была теплая, на новый год шел ливень. Солдаты забегали в избу, «остограмливались», картошкой или хлебом на ходу закусят и бегом – своих догонять.

В мае 44-го получили от тебя первое письмо: «Спешу написать письмо за такие долгие времена, что сам себе не верю. Ведь я считал, что Вас и в живых нет, ну а Вы, конечно, думали так обо мне». Оказывается, ты был рядом – в 300 километрах от Погребищ. Если бы тогда об этом знал – приехал бы повидаться… Писать вы друг другу стали через три дня, только шли те весточки неделями. Чтобы не огорчать родного человека, сообщали, что все у вас хорошо, «по старому»: «Живу, как все фронтовики с одним желанием разбить ненавистного врага и возвратиться к своей семье». Ну, а здоровье, если судить по вашим письмам, было у вас просто замечательное. О тебе сказать не берусь, может быть, и правда: «на тебе все заживает с молниеносной быстротой»? Ты писал, что: «За время войны трижды был ранен, ранения разные, но сейчас ничего не чувствую, да вообще на здоровье моем это не отражается». Может, и так. А вот что касается богатырского здоровья твоей жены… Перед Пасхой погода ветреная была, холодная. Надя стены белить взялась, выскочила во двор раздетая. Это она, которая, переболела в детстве всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями. В семь лет лихорадка «трепала» ее так, что на нее наваливали матрас, несколько одеял, пальто, а она просила: «Холодно! Не могу! Накройте!». Правда, хину, которой только и можно было спастись, не пила – за шкаф выплеснет, а сама сморщится и стонет: «Ой, какая гадость». Война тоже не способствовала укреплению здоровья, хотя банальными простудами эти три года не болела. Но организм-то, сам понимаешь, «дохлый». И на такой организм – ветер. Воспаление легких было страшное. Дети подойдут к кровати, а она просит: «Отойдите» – малейшее движение причиняло жуткую боль. Слава Богу, это уже после освобождения было – знакомая военврач лекарство принесла – Надя на ноги встала.

Надюша до самого последнего свято верила, что вы встретитесь. Когда вдруг случился перерыв в письмах – пошла к гадалке, хотя никогда в эту чертовщину не верила. Хотела успокоить себя, узнать, что у тебя все нормально – просто почта барахлит. Тетка та ее на порог не пустила – издалека закричала: «Зачем пришла? Ты ж не веришь, что я правду скажу?» В августе 44-го к Надюше вернулась открытка, которую она тебе послала на день рожденье, на то самое, где ты «выпил 800 грамм, за период войны без этого у меня день рождения не проходил, да и все, что можно еще сделать в окопах?» Открытка «шла» долго – после дня рождения прошло больше месяца, пришло от тебя уже несколько писем. В углу открытки было написано какое-то слово, но она никак не могла понять – какое именно. Кого не попросит – никто прочитать не может. Недели через две, она решила использовать эту открытку на растопку – не от тебя же весточка была, чего жалеть. Поднесла спичку и вдруг очень ясно увидела слово, написанное в уголке: «Убит». Через неделю ее вызвали в военкомат. О самом плохом старалась не думать. Но, когда увидела маленький листок бумаги – надежды не осталось.

Вернулась домой, показала Нине и Вере. Когда на лестнице раздались шаги мамы Кати – выпрыгнули в окно: чтобы она по зареванным лицам не догадалась, что случилось. Под окном бочка стояла – в дом вернулись все мокрые…

Зачем ты тогда написал: «…в августе пришлю тебе аттестат. Скорей бы началось наступление, и если обойдется все благополучно, то надеюсь приехать на ваше житье-бытье». Не надо было загадывать такое, да еще на войне… Вдруг бы… Хотя… В жизни нет места сослагательному наклонению. К тому же, ты всегда смелый был. Слишком смелый, до бесшабашности. В детстве тебя тетка твоя за пианино сажала, а ты сбегал – на кулачках драться. Парни знакомиться с твоими сестрами боялись – вдруг не то скажут или посмотрят на них не так – ты и врезать мог. Когда после свадьбы с Надюшей на квартире жили, с хозяином во двор мериться силами пошел – помнишь, руку ты тогда сломал? При этом ты был очень добрым. Помнишь, когда ты первый раз привел в дом беспризорников, Надя ахнула: «А если украдут чего-нибудь?!». «Красть у нас нечего, а накормить надо». Видно, все Шилкины были добрыми. Ты тоже, кстати, был бы Шилкиным, а не Ширкиным, если бы при записи о рождении не допустили ошибку в одной букве, а когда разобрались – менять не стали – меньше проблем. Когда ты «прислал» в Воронеж из Казани жену Надю, она очень переживала: как ее примут, что скажут? А мама Катя так естественно сказала: «Проходи, дочка», что Надя заплакала: «Я всю жизнь мечтала о маме, теперь она у меня есть». И правда, никогда в жизни не услышала она ни одного грубого слова в свой адрес, ее даже Надей или Надеждой не называли – только Надюшей. Ты и свою маму Катю очень любил: «Надюша, передай мам, что я ее прошу и очень прошу меньше волноваться, а беречь, как можно лучше себя, а Вы все берегите ее и побольше о ней заботьтесь». Надюша говорит – ты и детей обожал. И у вас их могло быть больше, если бы…

Ах, да, в жизни не бывает сослагательного наклонения!

Знаешь, что меня удивило в одном из твоих писем: «Да, дочки растут. А мы, как пишешь ты, стареем. Это верно, но старость человека не радует. Правда, я почти что не чувствую, что старею, а наоборот, молодею, если, конечно, сбрить усы. А с усами, верно, выгляжу старше. Но моих лет мне никто не дает, даже и не верят. Вот как пришлют из Лисок мое фото, то убедишься, а от фото я никуда не ушел».

То, что Надя переживала за седину – понятно, ты помнил ее молодой и красивой, а война внесла в это свои коррективы, но ты… Никогда бы не подумал, что на фронте боец может думать о том, на сколько лет он выглядит?! А. может быть, это потому, что вы все жили мечтами о будущей мирной жизни, и всем хотелось в этой новой, непременно счастливой жизни быть красивыми? Тебе тогда было тридцать три и ты, конечно, не хотел умирать, но не защищать свою Родину, свою семью ты не мог: «Да, мне пришлось пережить немало и, может быть, пришлось постареть, но скажу, что пережил многое и еще придется пережить! Переживу с честью, зная, что мщу за всех Вас проклятому кровопийце всего человечества»…

Завтрашний бой станет для тебя последним, а на память останутся фронтовые треугольники и похоронка.

И еще маленькая фотография с надписью «Покажите своей маме своего папу». То июльское утро ты проживешь, как смелый, решительный, настоящий человек, каким тебя знали твои родные и друзья.

21 июля началось мощное наступление, тот самый бой, которого ты ждал: «Жду с нетерпением вступления в бой, который должен быть не сегодня, так завтра. Скоро начнется».

Соединялись части Красной Армии и партизаны. «Мясорубка» была страшная. Последний оплот немцев – школа, в ней – пулеметная точка. Атака «захлебнулась», все залегли. Тогда ты поднялся во весь рост, ворвался на территорию школы и кинул гранату. Вы погибли вместе: немецкий пулемет и старший лейтенант Ширкин. Говорят, ты поднял в атаку штрафников. Почему? Вроде бы, вместо погибшего друга… Но, мне кажется, ты к тому времени сам был в этой роте…

Я пытаюсь сопоставить факты, которые знаю из твоего письма: «Здоровье хорошее и живу не плохо, но не так, как два месяца назад» и материалы сайта «Мемориал». Здесь ты почему-то значишься, как рядовой штрафроты…

Ты ведь по жизни не терпел несправедливости, лишний раз не промолчал бы. Может быть, кому-нибудь высказал что-нибудь не то? Но по большому счету, наверное, и не важно, в каком звании ты бросился на вражеский пулемет. Главное, за тобой во двор школы ворвались другие бойцы. Село Пища, что в тридцати километрах от границы с Польшей, было взято. После боя тебя похоронили прямо во дворе школы – войска шли дальше…

Сейчас ты спишь в братской могиле под памятником погибшим воинам. Красные следопыты постарались перенести прах на кладбище. Они написали письмо Надюше – пригласили приехать на сороковую годовщину Победы. Они же нашли документы, где тебе присвоили звание старшего лейтенанта, хотя в извещении о смерти стояло: «лейтенант». В село Пища поехали Надюша с Аллой, Верушка, Зоя и Нинулька.

Знаешь, о чем думала твоя жена, стоя у памятника? «Никто не узнает, где могилка моя… Сашунь, я узнала! Вот и свиделись!..».

Про вас с Надюшей не писали в книгах, не снимали фильмов – биографии у вас обыкновенные. Обыкновенно геройские. Как у миллионов людей, прошедших ту войну.

«Светочка моя дочурка наверное своего папку забыла, а Аллочка конечно и не знала. Передай Светланочке с Аллочкой, что я по них очень соскучился и хотел бы хоть бы две минутку посмотреть, какие они стали…».

Ты уже никогда их не увидишь, но я немного расскажу тебе о них.

Никогда твои дочери тебя не забывали, больше того, никогда не забудем тебя и мы – твои внуки. И правнуки гордятся тобой. Пятилетний Федор хочет стать большим-большим, как робот, чтобы закрыть от пуль и взрывов всех-всех воинов…

Света стала балериной, после рождения второй дочки, поменяла профессию, но театру не изменила: работает в нем уже 50 лет. На долю Аллы в последнее время выпало много испытаний: умер муж, погибла младшая дочь. Но она, молодец, держится, воспитывает внучку. Надя совсем седая, вернее, белая-белая. Она плохо помнит, что было минуту назад, плохо помнит, что было вчера или сегодня, но она хорошо помнит ту войну и до сих пор любит тебя. Она, кстати, так и не вышла замуж. Думаешь, желающих не было? Еще сколько! Она у тебя красавица, умница – ты же знаешь.

Нам она говорила: чужие дети никому не нужны – вот и не вышла. Но, мне кажется, плакать над твоими письмами и фотографиями, до мельчайших подробностей помнить вашу жизнь, хоть прожили вместе вы всего три года, может только любящий человек. Да она как-то недавно проговорилась. Я ей: «Баб, а ты деда Сашу любила?» А она мне с ударением на слово «очень»:

– Я его очень любила, – а потом помолчала и добавила: – Я его и сейчас люблю! Очень!..

Дед. Попробую я все-таки тебя так называть, хотя я уже старше тебя. Дед… Да, глядя на твою маленькую, пожелтевшую от времени фотографию, я никак не могу представить тебя старым, седым старичком. Так вот, дед, страшные мысли приходят ко мне в последнее время… А ради чего ты погиб? Ради чего я никогда не гуляла с тобой в парке, ради чего ты не научил меня делать Дедов Морозов из папье-маше, которые тебе так замечательно удавались? Ради чего я никогда не играла с тобой? Да просто не говорила тебе: «Здравствуй, дед?» Ради чего?..

Ради чего ты получал награды, например, «Орден Отечественной войны II степени»? О чем думал ты, поднимаясь в полный рост перед вжавшимися в землю солдатами? О Надюше?.. О детях?.. О маме Кате?.. О Родине?.. О том, как хочется жить?.. Наверное, ты просто знал, что должен подняться и все!

Разве мог ты подумать, что через 65 лет после Великой Победы, ветеранам, которые ютятся в развалюхах без удобств, будут говорить: «Вам жилье не положено – у вас излишки жилплощади»? Разве мог представить, что найдутся люди, которые отберут у стариков обманом последние копейки?

Разве ты мог знать, что найдутся молодые головорезы, которые будут убивать стариков за боевые награды? Они ведь нынче дорого стоят ваши, добытые кровью, ордена и медали... Но, а вся наша жизнь? Разве о такой жизни вы мечтали, когда поднимались в атаку и бросались на вражеские пулеметы? Мы в этой нашей счастливой, мирной жизни так часто переходили границу между добром и злом, что постепенно стерли её напрочь. Если поколение наших родителей гордилось орденами и медалями своих отцов, то теперь наши дети стыдятся родителей, которые мало зарабатывают, потому что не сумели приспособиться к сволочной среде, в которой мы все сейчас обитаем…

Может быть, я не права, дед, что написала тебе это письмо? Но, понимаешь, я не могла не написать. Ты в последнее время буквально стоишь рядом со мной. Я все время пытаюсь мысленно попасть в то время… в ваше время. Поговорить, услышать, понять… Ты для меня живой. Слышишь, дедуля?..

А еще прости, дед… Прости всех нас за то, как пользуемся мы Победой, добытой тяжелой ценой… Победой, добытой и тем летним утром двадцать первого июля 44-го года…

Я стихов не пишу, но для тебя сделала исключение, вернее, это стихотворение само как-то у меня вышло…

Я знаю, завтра в бой пойдешь
И роту за собой поднимешь,
Но к нам с победой не придешь
В последнем ты рывке застынешь.
Мой дед, которого с войны
Не дождались ни мать, ни дети
Седы уж волосы твоей жены
А ты – навек тридцатилетний.
Тебе пишу сейчас письмо,
Хотя его ты не получишь,
Поклон тебе я шлю земной
Своим ты подвигом нас учишь.
Мой дед, которого с войны
Не дождались ни мать, ни дети
Седы уж волосы жены
А ты – навек тридцатилетний.
Ты жизнь любил, любил детей,
Был смелым, даже бесшабашным,
Не мало сделать ты успел -
В бой первому идти – так страшно…
Спасибо всем, таким, как ты,
Что жизнь свою не зря прожили,
Что отстояли честь страны -
И головы за Родину сложили…
Мой дед, которого с войны,
Не дождались ни мать, ни дети
Погиб, чтоб долго жили мы,
Встречали мирные рассветы.

© Фотоколлаж «Он тогда не вернулся из боя…»
сделан внучкой Ширкина Александра Алексеевича
Светой и правнучкой Владой к 65-летию Победы.